2

Неискушенному в таких делах Бальяну казалось, что немедленно будет построена вся бригада и кто-то, возможно даже сам комбриг, в наступившей напряженной тишине произнесет эти простые и горячие слова: «Добровольцы, два шага вперед!» И колыхнутся шеренги бойцов, перемещаясь на новое место. А начальник разведки будет ходить вдоль строя и отбирать лучших. Но все оказалось проще. Майор Столяров, знавший хорошо всех офицеров и многих солдат из «стариков», только называл фамилии, и уже через какое-то время перед ним появлялись люди, с которыми он хотел идти в бой. И по удивительному, как думал Бальян, совпадению именно они и были добровольцами, то есть еще до того, как их вызвал майор, сами изъявили желание участвовать в рейде по тылам противника.

Первой в малую библиотеку, в отличие от большой находившуюся на нижнем этаже и облюбованную начальником разведки в качестве своего кабинета, ввалилась большая группа младших танковых офицеров главе с Булавиным. Белая несвежая повязка, наискосок перерезавшая продолговатое лицо, по-прежнему прикрывала злополучный ячмень. Как выяснилось из дружеской пикировки, предшествовавшей основному разговору, майор Столяров и Булавин знали друг друга еще с Харькова. Тогда они вместе выходили из окружения: Столяров был тяжело ранен, а Серега вывозил его в танке на мягкой перине, реквизированной у какой-то сумасшедшей бабки, потребовавшей взамен расписку, в которой были бы точно указаны размеры, вес и дореволюционная цена позаимствованной вещи.

Так как Булавин не имел своих машин, его с ходу, распоряжением комбрига, временно назначили командиром лучшей танковой роты из его родного батальона. В ней было как раз два взвода, шесть танков —все, что осталось после многодневных боев за Вислой. В целом назначение Булавина прошло безболезненно, ибо возглавлявший роту старший лейтенант Акимов был легко ранен в ногу и при всем своем желании не мог идти в рейд. Одну из тридцатьчетверок, экипаж которой воевал слабо и считался ненадежным, тут же заменили другой—много и хорошо повоевавшей. Из танковых офицеров только двое — лейтенанты Нилин и Плотников — знали Булавина еще по тому времени, когда он, не поладив с прежним зампостроем, ушел к Стеценко и, командуя взводом, с первого же боя стал любимцем комбата. Остальные видели ротного впервые. Немного был знаком с обоими взводными и Бальян. Да и вряд ли бы нашелся в их армии человек, который бы ничего не слышал о Плотникове. До того как стать танковым командиром, он летал на «ястребке» и сбил что-то около десяти вражеских самолетов. Тяжело раненный в одном из воздушных боев, он после долгого лечения был отчислен неумолимыми медиками из авиации и, чтобы не порывать с действующей армией, всеми правдами и неправдами прибился к танковой части, которую когда-то, в свои лучшие времена, прикрывал с воздуха. Впрочем, на суше он воевал не хуже, чем в небе. Одна только эта цифра — двенадцать танков и самоходок, подбитых его взводом,— красноречиво говорила сама за себя…

Лейтенант же Нилин пописывал стишки и изредка заносил их в редакцию. Несмотря на фронтовую тематику, они были настолько непонятны, что увидеть свет могли в лучшем случае в «боевых листках», и то по великому блату. Но сам Нилин, увы, не понимал и не признавал этого. Ему казалось, что стихи Александра Безыменского и Александра Жарова, которые часто публиковались в корпусной газете, намного хуже его баллад. Убедить лейтенанта, что он глубоко ошибается, было невозможно. И, как ни странно, вера Нилина в свою поэтическую незаурядность передавалась другим. Аля, корректор редакции, как-то заявила редактору и Бальяну, что они ничего в стихах не понимают и что Нилин — пусть они зарубят себе это на носу — гений! И вот этот «гений», мстя Бальяну за то, что тот «не дорос до настоящего понимания поэзии» (слова Али), ни разу не посмотрел в его сторону, словно того и не было в помещении.

Вслед за танкистами явились офицеры роты автоматчиков, отобранной для участия в ночном рейде. Во главе ее был тот самый высокий лейтенант с очень бледным, иконописным лицом, которого Бальян заприметил еще давно, но впервые перекинулся с ним словами только в картинной галерее. Фамилия лейтенанта была действительно простая: только не Иванов и не Сидоров, а Панкратов.

В прошлую операцию, как выяснилось, его автоматчики участвовали в разведке боем, и майор Столяров еще тогда взял на заметку этого смелого, некрикливого, интеллигентного юношу, оказавшегося к тому же еще и земляком — ленинградцем.

На всякий случай Бальян записал в блокнот и фамилии взводных: Крылышкин, Баженов и Лури. Лури, а не Лурье, как поправил тот. Четвертый — младший лейтенант Гулай — командовал взводом противотанковых ружей.

Все четверо взводных были теми «бабочками-однодневками», которые, порою не совершив ничего такого, о чем бы стоило писать в газету, сгорали в огне войны быстрее, чем их запоминали однополчане…

Пока Бальян философствовал о коротких лейтенантских дорогах, майор Столяров с той же деловой дотошностью продолжал отбор добровольцев. Во многом его миссия облегчалась тем, что Панкратов и взводные дружно, в один голос нахваливали своих бойцов. Поэтому после недолгого раздумья решили не выдергивать людей поодиночке из взводов и отделений, а взять всю роту целиком. Но начальник разведки предложил командирам прямо и честно напомнить десантникам о том, что любой из них может отказаться от участия в опасном рейде. И тут Панкратов и его взводные засомневались в некоторых бойцах. Таких было пятнадцать. Четверо сильно натерли ноги, пятеро плохо видели ночью, а у шестерых дома оставалось по нескольку ребятишек, мал мала меньше. «Если кто заколеблется, не давите и не настаивайте. Но рота — и это вашему комбату известно— должна быть укомплектована полностью», — заключил майор Столяров.

Затем начальник разведки занялся саперами. Бригадный инженер капитан Федотов, которому они подчинялись, неожиданно заупрямился: ни за что не соглашался расстаться с неким старшиной Петуховым. Вместо него он предлагал других младших командиров, по его словам, не менее знающих и умелых. Столяров продолжал настаивать на своем. Словом, нашла коса на камень. Но в это время в комнату вошел комбриг, который с ходу принял сторону Столярова. Начинжу ничего не оставалось, как выполнить приказание.

Слегка заартачился поначалу и начальник связи бригады Тимохин, которому было приказано выделить лучших радистов и телефонистов. Особенно ему не хотелось расставаться с сержантом Зиминым, носившим, опять-таки с легкой руки неугомонного зампотеха, прозвища «Эрнст Кренкель» и «Ас эфира». Перед войной Зимин был известным коротковолновиком-любителем, участником и победителем многих всесоюзных соревнований. В сорок первом году его, в числе некоторых лучших коротковолновиков, направили в специальную разведгруппу, которую готовили забросить за линию фронта. Однако забросили всех, кроме него, потому что в последний момент командованию стало известно, что один из его родственников, не то дядя, не то двоюродный брат, был раскулачен и выслан в Сибирь. Зимина отозвали из разведгруппы и направили в действующую армию.

Комбриг даже не произнес ни слова, просто сердито нахмурился, и судьба Зимина была решена в считанные секунды.

Не торопился с присылкой батареи и командир приданного бригаде отдельного истребительного противотанкового дивизиона майор Коношенко. Вернувшийся от него Дмитриев лишь в смущении развел руками: «Не стойте, говорит, над душой. Сказано, выделю — значит, выделю!»

По прошло двадцать минут, полчаса, начальник разведки уже успел решить десятки вопросов, а батареи все не было.

— Давайте я сбегаю, товарищ гвардии майор? — предложил Бальян.

— Передай Коношенко, что в двадцать три тридцать отряд выступает; если пушек не будет, уйдем без них. И скажи ему, что в случае неудачи рейда у нас тогда будет на кого свалить вину!

Говоря так, майор Столяров, вероятно, знал, с кем имел дело…

Бальян понимал, что, передавая эту недвусмысленную угрозу, он выступал уже не только как посыльный двести четвертой, но и как представитель корпусной газеты, и Коношенко должен будет с этим считаться…

Штаб дивизиона располагался в городском магистрате, всего в двух шагах от графского дворца. Первым, кого Бальян там увидел, был… Владик. Владик собственной персоной. Он сидел у патефона и слушал арию Лоэнгрина, которую пел какой-то ласковый и нежный немец…

«Не арестован? На свободе? — от удивления у Бальяна глаза полезли на лоб. — Так, значит, Лыткин разыграл меня? Теперь понятно, почему он посмеивался… Ничего, я тебя тоже когда-нибудь разыграю! Чего другого, а в сюжетах недостатка не будет!»

Спрашивать у Владика, чем кончилась поездка на «опель-капитане», он, естественно, не стал — и так было ясно. Спросил только:

— Где комдив?

Владик молча показал на крутую лестницу, ведущую на второй этаж. Там, под высокими готическими сводами, сладко таял и замирал голос тенора…

У майора Коношенко, занявшего кабинет бургомистра, толпились офицеры. Сам он, чем-то озабоченный, сидел за столом, запустив обе руки в густую шевелюру. Лицо у него было усталое и помятое.

— Ну где я тебе возьму подкалиберные, где? — обращался он к какому-то из комбатов.

Бальян подошел, представился. И слово в слово передал просьбу майора Столярова, определенно прозвучавшую как угроза.

— Неужели нельзя потерпеть еще с пяток минут?— спросил командир дивизиона.

— Выступление отряда назначено на двадцать три тридцать, — повторил Бальян.

— Еще… тьфу ты!.. целых полчаса! — с наигранным возмущением упрекнул майор.

— Двадцать шесть минут! — поправил Бальян.

— Гогичейшвили, ты нашел водителя на «доджик»? — обратился Коношенко к лейтенанту с тонким и смуглым лицом, на котором темнели аккуратные кавказские усики.

— Ищем, товарищ гвардии майор! — ответил тот.

«Так они проищут!» — досадливо подумал Бальян и вдруг вспомнил о Владике, который сейчас беззаботно упивался оперной музыкой.

— Там внизу сидит шофер, слушает арии, — с каким-то облегчением сказал он. — Я его немного знаю…

— Это о ком? — спросил майор своих.

— Да о Хилькевиче — с полуторки! — последовал ответ одного из офицеров.

— А что? Добрый шофер!

— Только я вас очень прошу, — спохватился Бальян, — скажите ему, что это дело добровольное. Если не хочет…

— Зачем зря обижать человека? Подозревать его в трусости? — возмутился Гогичейшвили, окатив Бальяна холодом своих неправдоподобно голубых глаз. — Ты знаешь, откуда он? Не знаешь? Из самого Тбилиси! А кто столько лет с грузинами прожил, сам грузином становится! Теперь понятно?

— Понятно, — растерянно ответил Бальян и, отступив на шаг, спросил Коношенко: — Товарищ гвардии майор, так я передам командованию бригады, что орудия будут с минуты на минуту?

— Будут, будут, — отмахнулся устало командир дивизиона.

Бальян спустился вниз и опять увидел ничего не подозревавшего Владика. Прикрыв глаза, уроженец Тбилиси с упоением слушал арию Лоэнгрина. Бальян почувствовал легкий укор совести и молча прошел мимо.

К тому времени, когда он вернулся в графский дворец, майор Столяров уже закончил формирование отряда. В дверях Бальян столкнулся нос к носу с последним из добровольцев — военфельдшером Толей Волынским, который когда-то лечил его от нашествия фурункулов…