9

Помощь сильно поредевшему взводу автоматчиков Баженова, обороняющему правый фланг плацдарма, подоспела вовремя. Очутившись между двух огней, гитлеровцы предприняли отчаянную попытку прорваться к пустовавшему ходу сообщения, но десяток гранат, брошенных им вслед саперами, решили исход схватки. Тем, кто уцелел, не осталось ничего другого, как поднять руки.

Увидев, что атака панцергренадеров захлебнулась, неприятельские машины открыли ураганный перекрестный огонь из орудий и пулеметов. И похоже, никого из гитлеровских танкистов не беспокоило, что в результате обстрела могут быть убиты и ранены свои же солдаты угодившие в плен или укрывавшиеся поблизости в воронках и ровиках.

В стоявшем грохоте и треске своим обостренным слухом Бальян уловил знакомые резкие щелчки единственного оставшегося у защитников плацдарма противотанкового ружья. Кто стрелял — по-прежнему ли Гудим или кто-то другой, — он, покинутый всеми у телефонного аппарата, один среди мертвецов, не знал, хотя и пытался в короткие промежутки между разрывами разглядеть в бинокль. Он даже не видел, откуда бьет бронебойка, тем более что выстрелы не причиняли ни малейшего вреда танкам и самоходкам, мчавшимся во весь опор к траншеям.

Нет, один танк все-таки замедлил ход, зачадил. Другие машины, обойдя его на больших скоростях, продолжали домалывать последние метры, оставшиеся до огневой русских.

По мере того как приближалось «мертвое пространство», одно за другим умолкали танковые орудия. И лишь по-прежнему безостановочно, не давая никому поднять голову, секли пулеметы.

В отличие от танков, обе самоходные установки, заходившие по кромке берега, все еще посылали снаряд за снарядом, как им, наверное, казалось — в самое сердце плацдарма, то есть туда, где совсем недавно был командный пункт и где до сих пор сидел, сжавшись в комок у аппарата, Бальян. От близких разрывов ходуном ходила траншея, полосовали воздух осколки, по спине и голове барабанили смерзшиеся в камни комки глины.

И тут Бальяна кто-то дернул за рукав шинели. От неожиданности он вздрогнул и обернулся. Гоши Усов! Его детское лицо, перепачканное грязью и копотью было не по возрасту озабоченным и усталым. Склонившись к Бальяну, он заговорщически спросил:

— Ну как, связь в порядке?

— Сейчас проверим, — ответил Бальян и вызвал тот берег.

— «Ландыш» слушает!—тотчас же отозвались там.— «Ландыш» слушает!

— Проверка! — проговорил Бальян и положил трубку. — В полном порядке. — И, вдруг спохватившись, строго спросил: — Ты зачем здесь?

— Давайте, товарищ лейтенант, не будем! —волчонком ощерился Гошка…

Рядом громыхнуло, обдав горячим воздухом, забросав земляной трухой и мелкими осколками льда.

Они оба пригнулись.

Гошка уже другим, чуть ли не заискивающим тоном проговорил, заглядывая Бальяну в глаза:

— Товарищ лейтенант, не говорите гвардии майору. Он меня не заметит. По рукам?

— Еще чего! — возмутился Бальян…

Близкий разрыв заставил их снова наклониться. Подозрительно провисла красная нитка провода. Встревоженный Бальян схватился за трубку.

— Если порыв, я быстро! — тут же предложил свои услуги мальчик.

На этот раз правый берег ответил голосом лейтенанта Лыткина:

— Гера?

— Я… Очередная проверка!..

— Держитесь… сейчас… еще минутка… — взволнованно говорил смершевец. — Сейчас Серега займет огневую!

Боковым зрением Бальян заметил, что Гошка собирается потихоньку улизнуть.

— Ты куда?

— К Степе Глотову! —ответил мальчик.

«Он рвется в бой, но в то же время боится попасть на глаза майору Столярову», — подумал Бальян.

И опять легкой тенью прошла мысль о том, чтоб написать о юном герое. Но, задержавшись на мгновение в голове, она тем не менее показалась слишком мелкой и ничтожной по сравнению с тем, что происходило сейчас…

Словно подкрепляя эту совершенно очевидную и бесспорную истину, где-то очень близко упал снаряд и разорвавшись, опрокинул на их закуток целую гору земли.

Выбираясь наружу, Бальян наткнулся на Гошку, который также барахтался в земляной каше.

— Живой? —спросил Бальян, когда они встретились взглядами.

— А чего со мной сделается?— ответил Гошка пренебрежительно.

«Неужели он не боится смерти? Или это всего-навсего мальчишеская бравада?— удивленно спрашивал себя Бальян. —А может быть, для него все это игра? Такая же, как остальные, но только с настоящей пальбой и настоящими смертями? И, не понимая, что со смертью не шутят, он с легкостью и озорством подставляет себя под пули?»

В этот момент прекратили палить самоходки, и восемь вражеских машин — два «тигра», одна «пантера», три бронетранспортера и две самоходные установки,— наконец дорвавшись до траншей, принялись с остервенением и свирепостью утюжить огневую русских. Земля нещадно перепахивалась гусеницами, оседала, обрушивалась. Там, где еще минуту назад поднимался бруствер, оставалось ровное место, вдоль и поперек изрезанное гусеничными траками. Но то, что, казалось, стало могилой, братской могилой для нескольких десятков бойцов, время от времени оживало, и в неприятельские танки и бронетранспортеры летели гранаты и впивались, прожигая броню, заряды «фаустов».

Почти одновременно вспыхнули два «тигра». Через весь плацдарм потянулся, уползая в небо, широким шлейф дыма. А внизу, набрав силу, неистовствовало пламя. В траншею к Бальяну ворвался теплый, прогретый пылавшими машинами воздух. Отвратительно и тошнотворно пахло жареным мясом. Этот неотвязно-сладковатый запах не могла забить даже удушливая смесь пороховых газов и смрада горелого машинного масла…

На том берегу ухнул пушечный выстрел. Прошуршал снаряд, и еще один бронетранспортер, по-хозяйски кативший по плацдарму, окутало дымом.

— Я побегу! — рванулся из отвилка Гошка — его явно влекло туда, где дрался с остатками своего отделения Степан Глотов.

— Стой! Стой! Я тебе приказываю! - крикнул ему вслед Бальян.

Гошка нехотя остановился.

— Ну чего?

— Прекратить разговоры! — решение пришло неожиданно: как бы то ни было, здесь, в этом закутке, сейчас безопаснее всего. Его же, Бальяна, место там, где, изнемогая в неравной схватке, сражались бойцы. — Приказываю подежурить вместо меня у аппарата!

Гошка на мгновение замешкался, но ответил все-таки как положено бойцу:

— Слушаюсь…

Схватив автомат и пару запасных дисков, Бальян устремился в левое крыло траншеи. Где-то рядом урчали и гремели гусеницами вражеские машины.

Между ними и тремя танками Булавина завязалась ожесточенная артиллерийская дуэль. Загорелся еще один бронетранспортер, подбитый тридцатьчетверкой. Второй «гономаг» был уничтожен выстрелом в упор из фаустпатрона.

И все же, переключив основное внимание на тридцатьчетверки, неприятельские танки и самоходки на какое-то время оставили в покое укрывавшихся в траншеях бойцов, хотя по-прежнему оттуда летели гранаты и — уже совсем редко — фаустпатроны…

Сразу же за первым поворотом Бальян наскочил на Галю, которая, стоя на коленях, перевязывала раненого. Вначале он ее не узнал. Решил, что один автоматчик оказывает медицинскую помощь другому. Со спины ее и впрямь можно было принять за солдата. Такая же жеваная, видавшая виды шинель с двумя расходящимися складками в середине, такая же мятая-перемятая шапка-ушанка. Да и ее длинных вьющихся волос не было видно. Подобрала их, чтобы не падали на глаза…

Девушка резко обернулась, узнала:

— Лейтенант, помогите! Там еще раненые! Их надо в ближайший блиндаж перетащить! — И, поймав удивленный взгляд Бальяна, меньше всего ожидавшего от нее такой просьбы, пояснила жалобным голосом: — Толя Волынский убит!

— Как убит? — переспросил Бальян.

Но ответить она не успела: громадная самоходка, пятясь, навалилась всей своей тяжестью на траншею и, засыпая их землей и обдавая воныо выхлопных газов, рывком перевалила на другую сторону. В эту минуту в нее ударил снаряд с тридцатьчетверки. Из-под днища, в одно мгновение растопив снег, вырвались багровые языки пламени. Края его достигли траншеи и подожгли оба наката обвалившегося подбрустверного блиндажа. На Бальяна и Галю посыпались крупные искры. Часть из них облетела сама, часть пришлось стряхивать и гасить. Затем, подхватив раненого автоматчика, у которого тоже начала тлеть шинель, Галя с помощью своего нового помощника перетащила его на другое место.

— Я побежал за ранеными! — сказал Бальян.

— Подождите! Я сейчас, одному вам не справиться! — ответила она, заканчивая перевязку. — Все!

И они помчались: она — впереди, он — позади, невольно повторяя все ее движения в тесной и дымной траншее.

Первым, на кого они наткнулись, был рыжий старшина Петухов. Командир саперного взвода лежал ничком, широко проступая своим богатырским телом сквозь малые и большие комки земли, сброшенной на него танковыми гусеницами.

Услышав близкие шаги, он весь напрягся и застонал. Видимо, боялся, что могут принять за убитого и пройти мимо.

Бальян поднатужился и с помощью Гали перевернул старшину на спину. Валявшийся тут же чей-то вещмешок он подложил ему под голову. Огненная щетина, которая обильно отросла за ночь, была забита земляным мусором, перемешанным со снегом.

Петухов был ранен в обе ноги, грудь, спину, правую руку. Поранило его, как сообщил притаившийся неподалеку с фаустпатроном сапер, не сразу, а в разное время. Все больше слабея с каждой новой раной, старшина продолжал драться, пока не свалился. Но тем не менее он был в сознании и, как Галя ни уговаривала его, ни за что не давал приспустить с себя шаровары, чтобы она наложила ему повязку на бедро.

— Давайте я сам забинтую… А вы — отвернитесь! — упирался он.

И только когда девушка пообещала не смотреть, перевязывать отвернувшись, он уступил. Трудно было ожидать такую стыдливость в немолодом человеке, который к тому же понимал, что он ранен тяжело, а может быть, и смертельно.

Бальян оставил их, а сам побежал на тихие стоны, доносившиеся из-за соседнего поворота.

Переступив убитого немца, он вдруг увидел Толю Волынского. Тот лежал лицом вниз, далеко выкинув руки. Пуля или осколок остановили его, наверно, когда он бежал к раненому. Бальян приподнял Толину голову: добрые карие глаза были приоткрыты и безжизненны. Изо рта вяло пролилась темная струйка крови. Бальян осторожно опустил голову друга, поправил на ней шапку-ушанку.

В конце зигзага он наткнулся на старшего лейтенанта Кузнецова, лежавшего, в отличие от Толи, мертвенно-белым лицом вверх. Обе его ноги были забинтованы и туго перетянуты жгутами. Бальян опустился на колени. Замполит был еще жив, и его губы силились что-то сказать.

— Кто вы? — не столько услышал, сколько догадался газетчик.

— Лейтенант Бальян…

— Передайте подполковнику Лампасову, — продолжал чуть слышным голосом Кузнецов, — что я его не уважаю… Передадите? — с недоверием переспросил он.

— Передам…

— Соберитесь с духом и передайте, — прошептал тот.

«Действительно, послать больного человека в такой рейд…»

— Хорошо, — твердо пообещал Бальян.— Я об этом, Иван Иванович, даже поставлю в известность начальника политотдела корпуса. Он верит мне и очень, очень хорошо относится. Он настоящий, настоящий коммунист!

— Все, идите, — с трудом проговорил Кузнецов.

— Может быть, вам что-нибудь надо? — совсем низко склонился над холодеющим лицом Бальян.

— Подложите мне что-нибудь… Чтобы я смотрел… на героев!

Бальян приподнял замполиту голову и подложил под нее свою полевую сумку с заветной тетрадкой. «Никуда не денется, если останусь жив», — подумал Бальян.

— Теперь идите, — повторил Кузнецов.

Оглядываясь на умирающего, Бальян помчался дальше на чью-то громкую ругань и стоны.

В одном из отвилков, ухватившись рукой за стенку траншеи, пытался встать на ноги лейтенант Гогичейшвили, раненный в голову и плечо. Услышав шаги, он щелкнул затвором автомата. Бывший командир бывшей противотанковой батареи был по-прежнему вызывающе красив. Узнав Бальяна, артиллерист попросил:

— Друг, расскажи, как наверху?..

— Сейчас! — ответил Бальян и поднял к глазам отяжелевший бинокль.

Большинство танков, самоходок и бронетранспортеров, пропущенных бойцами через траншеи, было уничтожено — частью огнем с тридцатьчетверок, частью гранатами и фаустпатронами. На крохотном клочке земли все еще именуемом плацдармом, полыхали огромные костры растапливая последние островки снега. Под треск рвущихся в железных утробах снарядов ревело и бушевало высоко взбрыкивая черными клубами дыма, ненасытное пламя. Сердце у Бальяна радостно сжалось: последняя самоходка и последний танк, каждый своим путем, отходили к лесу. Но и на восточном берегу, где стояли тридцатьчетверки, насыпь была окутана густым черным дымом. Неужели гитлеровцам удалось поджечь все три машины?

С волнением и надеждой искал Бальян фигурки в темных комбинезонах, но их нигде не было. Он многое бы дал, чтобы узнать: успели ли экипажи покинуть горящие машины?

— Что там? Не томи, дорогой, — жалобно просил лейтенант Гогичейшвили.

Захлебываясь от радости, что остался в живых и что новая атака гитлеровцев также отбита, Бальян сообщил Гогичейшвили о поспешном отходе противника. И, окинув быстрым оценивающим взглядом поле боя, добавил, что немцы потеряли около тридцати танков и бронетранспортеров и уйму пехоты.

— Около тридцати машин! — повторил он, дрожа от волнения.

— Спасибо, дорогой, — ответил артиллерист и, скривившись от боли, похвастал: — Одна из них — моя!

— Я видел! — сообщил Бальян, думая, что Гогичейшвили имеет в виду один из четырех танков, подбитых его орудиями во время второй атаки.

— Нет, этим… ну, как его… ну, как его… ну, «фаустом»! — наконец вспомнил он нужное слово. — Понимаешь, наставил, думаю, не попаду, далеко, гад, ушел. А попал!.. В первый раз в жизни воевал с танками таким оружием! Мог и промазать!..