Они вошли в роскошно обставленную и когда-то уютную небольшую комнату, несомненно еще недавно бывшую дамским будуаром: в ней, несмотря на ядреные солдатские запахи, до сих пор слышался аромат каких-то очень нежных духов и пудры. Повсюду сверкали зеркала и тончайшими оттенками переливался шелк обивки.
— Товарищ гвардии лейтенант, проходите к столу! — пригласил Гаецкий Бальяна.
И сразу из-за стола подхватили несколько голосов:
— Товарищ лейтенант… вот сюда… вот сюда!
Разведчики, позванивая орденами, потеснились, и Бальян сел на придвинутую софу рядом с командиром взвода разведки двухметровым старшиной Мишей Дмитриевым, на широкой груди которого внушительно поблескивали три ордена Славы. Вернее, поблескивали две Славы. От третьей, утерянной где-то во время боевых учений, осталась одна планка.
Налицо был почти весь взвод. Отсутствовали лишь Рустем Валиев, Павло Кухарик, Левка Гудим и еще человека три-четыре, по-видимому находившиеся в дозорах. Бальян знал каждого из этих ребят в лицо и по фамилии. Впрочем, в бригаде не было солдата и офицера, который бы не знал их. Да и им самим нравилось быть на виду. Щеголяя своими многочисленными орденами (медали разведчики из принципа не носили: дескать, и без них хватает наград!), они поглядывали на других с добродушной снисходительностью героев. Но на них не обижались. Ведь никто так не рисковал жизнью, как они, и то, что им временами долго, иногда до третьего, а то и четвертого ордена, сопутствовала удача, лишь поднимало их авторитет.
Бальяна встретили радушно потому, что к нему — и они это знали — хорошо относился майор Столяров. В противном случае он был бы для них одним из «героев тыла», к которым они испытывали стойкое и далеко не всегда заслуженное теми пренебрежение. К тому же на груди Бальяна была одна-единственная медаль «За боевые заслуги» и гвардейский знак, который в части носили все, и званием гвардейца они гордились. Короче говоря, несмотря на эти серьезные изъяны, отношение к Бальяну было приветливым и дружеским. И, надо думать, не только из-за майора. Похоже, ценили они и то, что он написал о них в своей газете немало добрых и красивых слов. Конечно, сами они не говорили ему об этом, но догадаться было нетрудно…
— Ну что ж, выпьем за сегодняшний день! За самый короткий и прямой путь до Берлина! — поднял бокал с каким-то багровым вином Бальян.
— О це добрый тост! — отозвался сидевший напротив младший сержант Гайдеко — самый немолодой из разведчиков (ему было уже за тридцать), усатый здоровяк, бывший председатель колхоза из-под Сум. Уже вторую операцию он исполнял нелегкие обязанности помкомвзвода.
Бальян чокнулся со всеми, никого не пропустил, и разом, как водку, выпил.
— А я предлагаю тост: чтобы всех фрицев… всех!.. под корень!.. как они у нас… За лопухи! — подал голос сержант с несколько одутловатым красивым лицом, на котором временами появлялась какая-то странная, беспричинная улыбка.
Это был известный всему корпусу разведчик Степан Глотов. О его подвигах в прошлую операцию писала даже фронтовая газета. Он с двумя бойцами своего отделения, Гаязом Абдуллаевым и Гарриком Семеновым, захватил в плен фашистского генерала и был представлен за это, по личному указанию командующего армией, званню Героя.
— Будем! — сказал Миша Дмитриев и, опрокинув в рот рюмку шнапса, напомнил просительным тоном: — Это последняя, а, ребята?
— Правильно! Ты командир, тебе больше нельзя! — пробурчал Глотов, наливая себе до краев фужер с золотой графской короной
— Степа, может хватит, а? Гвардии майор просил, чтоб не очень?
— Человек только пришел, — показал Глотов рукой на Бальяна, — посидеть желает с нами, выпить, а ты — хватит…
— Я на минутку заглянул, чтобы посмотреть, как устроились. Откровенно говоря, мне надо быть там… по соседству, — смущенно признался Бальян.
— К большому начальству, что ли, поближе?— усмехнулся Глотов.
— Глотов, ты говори, да не заговаривайся! — вдруг вступился за Бальяна Гаецкий.
— Ты помолчи, —как от мухи, отмахнулся от него Глотов.
— Думаешь, раз тебя к Герою представили, то тебе уже все можно? — в упор сказал Гаецкий.
— Ты мне Героем не тыкай! — вспыхнул сержант, и улыбка на его лице вмиг отяжелела, стала угрожающей.
— А ты веди себя как человек!
— Ребята, ну хватит вам, — вмешался Дмитриев.— Прямо как маленькие!..
— Давай выпьем, Степа! — обнял Глотова за плечи старший сержант Губаревич, чтобы отвлечь, как понял Бальян, от Гаецкого.
Великий дипломат был Жорка Губаревич, недаром до войны он работал женским парикмахером, и не где-нибудь, а в московских Сандунах. Невысокого роста, худощавый и гибкий, он даже ходил неслышной пританцовывающей походкой. И уж очень, на взгляд Бальяна, профессионально улыбался — вежливо и лукаво.
— Давай! Черт с ним! С профессорами да академиками!— ругнувшись напоследок, уступил Глотов.
— Зуб, убери вино! — распорядился Дмитриев.
Ефрейтор Зубков или, как его все называли, Зуб, длиннющий и худющий, как оглобля, захватил обеими ручищами со стола сразу все бутылки.
— Эй, оставь пару! — крикнул Глотов.
— Оставь, — помедлив, сказал командир взвода.
Зубков выбрал две бутылки с этикетками поярче и поставил на стол. И все молча, без слов. В отличие от Есаула — Бочарникова, который был неразговорчив от природы, Зуб помалкивал, потому что неправильно выговаривал отдельные звуки и до смерти боялся насмешек. И в самом деле, невозможно было не улыбнуться, когда он, к примеру, произнося букву «р», непременно приплюсовывал к ней «л». Вот и получалось у него вместо уважаемых всеми слов «разведчики», «гвардия», «корпус» и «бригада» нечто невразумительное и смехотворное: «рлазведчики», «гварлдия», «корлпус» и «брлигада». Поэтому и говорил он только в самых необходимых случаях. Сейчас же такой необходимости, как он считал, не было, хотя и назревала ссора между Мишей Дмитриевым и Глотовым.
Теперь очередь говорить была командира второго отделения.
— Спасибо вам, товарищ гвардии лейтенант! — с издевкой произнес он, повернувшись к Дмитриеву.
— Не нравишься ты мне сегодня, Глотов, — заметил тот как бы вскользь.
— А ты — мне… гвардии лейтенант, — тяжело перекатывая слова, ответил тот.
— Почему Степа Мишу Дмитриева лейтенантом назвал? — тихо спросил Бальян у сидевшего по другую сторону от него Бори Коноваленко. Синие пороховинки на лице у того от выпитого вина сильно посветлели.
— Так Мишке уже третий месяц как лейтенанта присвоили, — довольным голосом объяснил тот.
— Присвоили, а я и не знал, — удивился Бальян. — Почему же он не сменит погоны?
— Да неохота, говорит, возиться: отдирать, пришивать, морока. Как-нибудь с этими дохожу до конца войны!
— А гвардии майор что говорит по этому поводу?
— А ничего: не хочет, и не надо!
Неплохо зная Дмитриева, этого на редкость скромного и деликатного парня с Алтая, бывшего рыбака и охотника, Бальян сразу понял, в чем дело: просто Миша не хотел менять издавна сложившиеся во взводе отношения. Будь на его месте Глотов, тот бы не задумываясь в первый же день напялил лейтенантские погоны. Степку не пои, не корми, дай только побыть в центре внимания. Правда, в лихости и смекалке ему не откажешь. Но не больше. А в остальном не лежало к нему сердце у большинства разведчиков. Мог и с разведданными приврать, и пленного не довести, и своих же товарищей потеснить в глазах высокого начальства, которое, как ни, странно, в нем души не чаяло. Вот и Гошка Усов, по словам Андрюши Гаецкого, как обезьянка, копировал Глотова во всем. Даже улыбался так же — загадочно. Из старших офицеров один майор Столяров относился к Степе с прохладцей. Но к Герою представил. Не мог не выполнить приказания командующего армией. Да и подполковник Лампасов не давал прохода, торопил. Шум со взятым в плен гитлеровским генералом был большой…
— А це куды? — кивнул младший сержант Гайдеко на ряды ярких бутылок, стоявших на полу.
— Пусть лейтенант забирает, — ответил Дмитриев,— отвезет в редакцию!
— Я возьму, когда буду уезжать, пару бутылок,— сказал Бальян. — Преподнесу от вашего имени редактору. Скажу: от разведчиков двести четвертой…
— От меня передай, чтобы фото всего нашего взвода напечатал, — вступил в разговор Глотов. — И каждому на родину послал газету. Или вырезку из нее, раз из части нельзя выносить.
— А что? Хорошая мысля! — поддержал его сидевший на другом конце стола чернобровый большеглазый красавец ефрейтор Женя Мережкин. В каждом селе, в котором они останавливались на ночлег, по нему потом лила безутешно слезы какая-нибудь дивчина.
— Обязательно передам, — заверил Бальян. — Это в самом деле хорошая мысль.
— Я тебе сейчас свой адрес напишу, — сказал Глотов. — У кого есть бумага, карандаш?
Кто-то дал ему трофейную —с золотым обрезом бумагу, кто-то карандаш. Освободив край стола от закусок, он широко раскинул локти и старательно, какими-то странными, диковатыми каракулями написал адрес.
— Держи! — протянул он листок Бальяну.
— Мы тоже напишем! — неожиданно загорелся Жорка Губаревич.
Адреса свои дали все, кроме Наследничка.
— А мои эту газетку и так выписывают! — надменно заявил он.
— Ну чего вкручиваешь? — сказал ему Женя Мережкин. — На фронтовые газеты, мне сказала одна почтальонша, подписки нет. Ни у нас, ни в тылу.
— Для кого нет, а для кого есть, — отрезал Наследничек.
— Да, живут некоторые, — заметил Жорка Губаревнч.
— Живут и не знают, где их чадушко, — бросил иронически Боря Коноваленко.
— Где наш Леха, где наш свет? Чай, там мерзнет без штиблет!.. — под общий смех сложил очередное двустишие молчальник Есаул.
Однако Наследничек даже бровью не повел на эти подковырки, сделав вид, будто они его не касаются.
— Нашел Гошку? — спросил Дмитриев Гаецкого.
— Нашел. Сидит в бильярдной и никого к себе не пускает. Честит всех предателями!
— Ну и пусть посидит, — сказал командир взвода.
— Ребята, рассказать, как мы с Андрюшкой Гаецким прошлой ночыо в одной хате с фрицами заночевали? — словно только что проснувшись, заговорил все время молчавший ефрейтор Антон Тураев, которого за длиннющие девичьи ресницы и глаза с поволокой приятели прозвали Тонечкой. Да и характер у него был под стать внешности — мягкий, покладистый, но и обидчивый но пустякам, как у девчонки. Он прямо на стену лез, когда слышал ненавистное «Тонечка». А были среди ребят и такие, кто буквально изощрялся, дразнил и донимал его. Однажды Бальян своими глазами видел, как четверка разведчиков во главе с Наследничком, кривляясь и скоморошничая, пела хором, обращаясь к Антону: «Ты постой, постой, красавица моя, дай мне наглядеться, радость, на тебя!» И довели его чуть ли не до слез. К счастью Тураева, как разведчик он был не хуже других и не раз доказал это на деле. Так что, подсмеиваясь над ним, ребята все-таки знали меру, сразу умолкали, как только Тонечка начинал рыскать по сторонам взглядом: он запросто мог запустить в насмешников сапогом или диском от автомата.
— Рассказать, а? — повторил Тонечка.
— Да слыхали уже! — пренебрежительно махнул рукой Глотов.
Помолчав некоторое время, словно раздумывая, как лучше ответить на это обидное игнорирование, Тураев произнес:
— Кто слышал, а кто нет. Вон гвардии лейтенант,— кивнул он на Бальяна,— не слышал.
— Нет, не слышал, —подтвердил Бальян. Он бы большой охотник до разных фронтовых историй: понимал, что они могут когда-нибудь пригодиться для будущей книги.
— Вот я ему и расскажу! — обрадовался Тонечка и, побрякивая двумя орденами Славы, пересел к Бальяну. — Ты послушай. Догоняем мы с Андрюшкой Гаецким наших. Отстали потому, что офицера связи до штаба корпуса сопровождали. Пакет с важными документами отвозил. Так вот… Пока сопровождали, туда-сюда, поужинали еще. Ну и отправились назад, когда уже стемнело. Сперва на попутках добирались, а потом пешком потопали, километров пятнадцать отмахали. И вдруг видим: деревушка. Давай, говорю Андрюшке, заночуем. Давай… Деревушка маленькая, всего хаток десять. Ну, выбрали мы дом побольше, с занавесками на окнах. Зашли. Слышим: с полу храп отовсюду. Ну, думаем, умаялись с дороги ребята, дрыхнут без задних ног. Андрюшка мне и шепчет: приткнемся где посвободней, чтобы не разбудить. Едва нашли свободное местечко. Повезло нам, что легли у самой двери, там прохладней было, вот и не занял никто. Разлеглись чин чинарем, даже сапоги скинули, чтобы дать ногам передохнуть. Так вот, лежим, но ни меня, ни Андрюшку сон не берет: чего-то на душе неспокойно. И тут Андрюшка шепчет мне: «Дух какой-то не русский…» Понюхал я, и вправду не нашим пахнет… А в хате темно, хоть глаз выколи. Протянул я руку: чьи-то сапоги стоят. Пощупал: широкие, с короткими голенищами… Батюшки, немцы! Шепчу Гаецкому: «Андрюшка, мотаем отсюда, фрицы!» А он мне: «Давай потихоньку!» И вдруг кто-то из немцев проснулся и спрашивает: «Вас ист лос?» Мол, что происходит? И спичкой чиркает. Хорошо, что отсырели они, не сразу загорелись. Андрюшка мне: «Антон, беги!» А сам из автомата по фрицам. Ну такое, скажу тебе, началось… Одни кричат, другие стонут, третьи в окна стали выпрыгивать. А мы с Андрюшкой во двор и оттуда по окнам и двери из автоматов поливаем. Сколько фрицев уложили… наверно, с десяток, не меньше… А потом до ближайшего леска без оглядки припустили. Андрюшка хоть оба сапога успел надеть, а я в одном ушел, второй фрицам на память оставил. Вот такая была история, хоть стой, хоть падай!
— А вот у нас со Степой однажды…— начал Жорка Губаревич.
Но тут распахнулась дверь, и на пороге показался маленький и крепкий, как боровичок, Рустем Валиев.
— Всех командиров подразделений — к гвардии полковнику!
— И меня тоже, что ли? — удивленно спросил Миша Дмитриев, не то лейтенант, не то старшина.
— Гвардии майор сказал, чтобы тебя обязательно!
— Пошли, лейтенант! — поднимаясь, позвал Бальяна командир разведвзвода. — Темка, останешься за меня. И чтоб ни глотка больше!
— Ясно! — жестко ответил Валиев.